Ольга Квасневская Анжей Захарищев фон Брауш – лидер легендарной группы «Оберманекен», рок-группы, играющей в жанре нью-вейв, поэт и композитор, продюсер, актёр и режиссер.
«Оберманекен» считается первой советской группой, внесшей в российскую рок эстетику неоромантизм и постмодернизм. «Анжей – считается лучшим поэтом когда-либо существующей рок или поп музыки» – цитируя журнал «Rolling Stones». Группа выпустила множество альбомов, один из которых, «Прикосновение нервного меха», вошел в книгу Кушнира «100 магнитоальбомов советского рока». Альбом «5:30 утра» стал одним из 50 лучших русских альбомов всех времен, по версии авторитетного молодежного журнала «ОМ», альбом «Мода», записанный Анжеем Захарищевым фон Браушем совместно с группой «Браво», победил в номинации «Лучший рок-альбом года» 2012 года.
Как давно Вы давали интервью и чем оно Вам запомнилось?
По-моему, последнее было в журнале Сине Фантом. Практически весь журнал был посвящен мне, вместе с обложкой. Также мне запомнилось одно из последних для подкаста радио «Ракурс».
А на телевидение Вас не видно по каким причинам?
Я телевидение не смотрю. Оно как медиапространство для меня и моих друзей пропало, это что-то устаревшее. Сейчас расцвела интернет-культура.
Однажды участвовали в «Квартирнике НТВ у Маргулиса» с Нэшем Тавхелидзе, мы исполнили песню «Легкий привкус соли», которую мы совместно написали. С нами ее спела прекрасная, талантливая актриса театра и кино Катя Волкова.
Ваше творчество для узкого круга, музыка не для всех?
Я не ставлю эту грань – «не для всех», потому что были моменты, когда она очень расширялась. Когда тоталитарное государство направляет свои силы на медиа-зомбирование, выясняется, что это много кому надо. Огромное количество нефтедолларов тратится на зомбирование, на одурачивание, на изменение и понижение вкуса. Это было в Советском Союзе, это огромные деньги, причем государственные, а я абсолютно не борюсь за голоса. Были моменты, когда «Оберманекен» собирал стадионы. Мы, когда приехали из Нью-Йорка, выступили на концерте, организованном Стасом Наминым, на Красной площади перед аудиторией, примерно, миллион человек.
А какой это был год?
Это был наш первый приезд из Нью-Йорка, на 850-летие Москвы, в 1997 году. Затем мы выступили в Санкт-Петербурге на огромном фестивале «Окна открой» и одновременно на фестивале Саши Чепорухина.
Так вот, музыка «не для всех». Я помню это прекрасное состояние квартирников. Квартирники – это профессорская, академическая среда. Родители уезжают, дети приглашают любимых музыкантов и круг своих друзей. Приятнее состояния нет, это твоя культура, абсолютно твоя оранжерея.
Для меня всегда важно – это состояние Серебряного века. Иногда он расширяется, он получает в лице Бродского Нобелевскую премию, он становится всемирный. Потом он приобретает вот такие масштабы как сейчас, куется платина высшей пробы, что очень ценно.
Было время, когда Мандельштам сам издавал свои стихи. Весь Серебряный век издавал свои стихи самостоятельно, тиражами 30, 50, 100 экземпляров. Сейчас примерно такая же ситуация.
Мой альбом «Серпантин Венеция» хорошо издавало музыкальное издательство «МИРУМИР». Когда говорят, как выпускать, я говорю – выпускайте сами. Привожу поэзию Мандельштама в пример, просто он был неугоден, его почти не выпускали. Сейчас ситуация в культуре достигла почти дна. Но одновременно возникает очень хорошее вертикальное состояние культуры, если с широкой публикой не взаимодействовать, нет диффузии, нет искажения. Есть момент такого отражения в публике и обратного отражения. Иногда это очень хорошо. Но в принципе все равно на 10 лет хватает. Это видно на примере западной поп-музыки, когда группе 10 лет. Эти 10 лет группа держится в состоянии развития, апогея, потом деградация или стагнация. Стагнация связана с массовой культурой, ведь широкая публика требует стандарта, того к чему привыкла. В основном так, за редким исключением. Публика требует, чтобы было так же хорошо – это качество эстрады. Эстрада – это копии, а новое – это чаще всего дискомфорт для народных масс.
В Вашем творчестве есть что-то и от Питера Гэбриела и от Дэвида Боуи, и от Брайана Ферри.
Дэвид Боуи – он марсианин, как и я. Брайан Ферри – ювелир стиля, он сделал условный «Boys And Girls», до этого «Avalon» с «Roxy Music», дальше самое лучшее он сделал такое же, то есть он как раз удерживал высокий стандарт. Когда он немножко уходил в эксперименты, они были не такие эффектные, как его «Avalon». Его последний альбом «Olympia», тот же примерно состав музыкантов и тот же productions – это прекрасно, это моя самая любимая музыка. Но Брайан Ферри при своей популярности, остается элитарен. По Нью-Йорку идешь по Сохо, играет Брайан Ферри, значит там какое-то модельное пати.
Мне очень нравится качество. Я существую вертикально. Был момент, когда Женя Хавтан ко мне обратился и попросил переформатировать стиль группы «Браво» и мы начали делать с ним альбом. Я добавил «оберманекенности» по его посьбе, при том, что осталось много «Браво». Этот альбом победил в номинации «Лучший рок-альбом года» (2012).
Как альбом называется?
«Мода», разумеется. «Браво» стиляги, я денди – у нас есть общая мода. Я вспомнил Дэвида Боуи его прекрасный сингл «Fashion». «Fashion» всегда вокруг, около «Оберманекена».
«Comme des Garçons» только начинал раскрутку одного из первых своих шоу-румов. Нас пригласили на открытие в Нью Йорке, мы делали саундтрек для подиума и были моделями.
Вы были и моделью в том числе?
Да, у меня много модельного и в альтернативной моде я часто был моделью. Моя инопланетная красота и харизма безусловно является носителем лучших Fashion-стандартов.
Расскажите пожалуйста, а где Вы родились, почему Вы стали именно тем денди, которого мы уже на протяжении многих десятков лет наблюдаем? Ваша семья, Ваши увлечения, детство?
Детство прошло в Петергофе, который для меня был местом игр, чтения. В Санкт-Петербурге у меня была большая компания для общения. Был старший приятель Гена Зайцев, который делал «Ленинградский рок-клуб».
У меня было много girl-friends, они были дочерями великих тогда моделей Санкт-Петербурга. Ульяна Цейтлина, она была в 14 лет невероятно хороша и собственно пахла апельсинами. При этом читалась Лолита, и появилась песня «Девочка подросток с запахом апельсина», которая определила мое состояние – русский Брайан Ферри. Появилась композиция «Город в Солнце», которую затем прекрасно исполнила Елена Войнаровская и группа «Flëur». Вот это состояние и модности, и свежести, и эротизма. Одновременно на основании всего этого я придумал название – «Новая эротика». Общественная эротика всегда была на грани с вульгарностью.
Сейчас молодежь уходит от пошлости. Это становится не модным, а творчество подобное Вашему, наоборот выходит на первый план. Люди уже устали о пошлости.
Надо уметь находится в башне из слоновой кости. Надо знать, что на все ты влиять не будешь – и не надо, иначе будет диффузия. Среда, которая была в России до сих пор, развила такую антикультуру – хлеб и зрелища низкого пошиба.
Я бы сказала – периоды роста и становления.
У тоталитарного государства задачи понизить культуру до состояния, когда непонятно добро-зло, черное-белое. Тогда проще управлять массами. Одно из моих первых образований – психолог. Я люблю учиться и учить, поэтому и возникла новая эротика и получалась очень хорошо. На волне новой эротики мы почти въехали в Америку. Мы сделали выставку в Москве в театре Анатолия Васильева, еще при Советской власти. Везде было написано «Секса в России нет». Мы сделали выставку, собрали художников-перфомансистов. На уровне Кремля решалось – быть или не быть выставке. Она была настолько шумной, что театр окружили спецслужбы. Думали, что там порнография, а там была такая изысканная – по возможности на тот момент – художественная среда. У нас хорошие спонсоры были, Голландская галерея – и на нашу сторону встал заместитель министра культуры. В результате сенсации мы оказались на обложке журнала «Time», неожиданно на улицах нас стали узнавать.
Это было ново, это было необычно для Советского Союза.
В принципе для мира – потому что все равно другая была окраска. Мы считали, что «Playboy», «Hastler», это уже было, это сделало свое дело в 60-70 годы.
Любое действие в искусстве, в журналистике можно опошлить. А вот Ваше творчество – оно настолько высокого уровня, что опошлить его просто невозможно.
Безусловно да. Та эротика, про которую я говорил – это начало всех искусств и любой большой культуры. Серебряный век весь был на эротике. Не на порнографии, а на эротике. Ну это большой вопрос отдельный – я считаю, что то, что как раз называется порнографией за счет того, что оно ушло в интернет, стало как чернозем. Столько там энергии, что возможно появится – это в больших кавычках – какая-то разновидность искусства. Появляются новые тела, новые движения, хореография. Это не запрещенное подглядывание, а это уже целая такая Beauty индустрия, где уже возникает какая-то новая эстетика – значит, потом появится этика. Мы предполагаем, мы надеемся. «Оберманекен» – это тефлоновая эротика, там невозможно пошлости. Мы как раз восстанавливаем вот этот источник первичной свежести, энергии ну и собственно страсти. Эротика – начало страсти. Любовь, вся эта лирическая тема начинается с эротизма.
Вы сказали, что сейчас третий Серебряный век.
Возможность его. Я говорю про Серебряный век в своём лице. Когда у меня возникает вопрос общения с кем-то, я говорю: ребят, воспринимайте себя как героев Серебряного века. Технически такая же ситуация, но конечно не Серебряный век.
Серебряный век или века возникают при стабильной обстановке, при определенных условиях в том числе и политических. Все-таки у нас сейчас в России достаточно нестабильная обстановка. Общество раскололось на две части.
На бесконечное количество частей. В этом задача любого тоталитарного режима.
Как в текущей политической обстановке может возникнуть Серебряный век.
Серебряный век именно в такой ситуации и возник, в предреволюционной обстановке. 1905 год, только что расправились с Александром Ульяновым. В этом смысле ситуация была похожа, но в тоже время была еще следующая похожесть: возник класс буржуазных детей у которых были средства путешествовать, собирать мировую культуру и пытаться сделать ее продолжение. Собственно, Мандельштам – это Париж. В это время Париж – это великолепная лирика, Аполлинер. Серебряный век – это мировое культурное явление Belle Époque, прекрасной мировой эпохи. То есть это не какая-то отдельная история, все герои этого процесса, Серебряного века — это путешественники, гедонисты: Ахматова, Гумилев – путешественник и эзотерик.
Любой герой Серебряного века – это прежде всего фигура этическая, а потом эстетическая. Это философ и журналист Волошин. В первую очередь журналист, он описывал героев французской культуры – узнавал, анализировал, а после этого возник Волошин как поэт. Цветаева – это элита элит московская. Архитектура Серебряного века строилась по мировым лекалам. У нас был похожий момент в 80-е годы, когда русский рок-н-ролл стал очень высокого качества.
Ваше отношение к сегодняшней политической ситуации в России.
Так как я чистый этик, для меня этика в первую очередь. Этика рождает возможность эстетики, но в особо острых социальных историях действует обратный закон. Важна эстетика, она побеждает. Эстетика, которая отделяет пошлое от непошлого, потому что в этот момент она создает возможность нового искусства, нового социума, новой социальности – что мы будем слушать, как мы будем одеваться, как мы будем друг к другу относится, как любить друг друга, как чествовать друг друга, какой балет будем смотреть.
Сейчас материальный мир преизбыточен – добился человеческий род такого состояния. 2000 лет было посвящено тому чтобы одеться и накормиться. Сейчас это не проблема, проблема только качество – и то уже и качества переизбыток. Осталось зрелище – диапазона от ультрафиолета до цвета красного заката, и та музыка, которую мы слушаем, та литература, которую мы воспринимаем, эстетика. Важно создавать такую эстетическую форму, которая будет прямо противоположная эстетика тоталитарного, отжившего, стагнирующего состояния.
Не вступать во взаимодействие является сейчас эстетической задачей культуры, а значит – социального предложения. Выходить на улицы это неминуемое, моя задача не выходить на митинги, а создавать эстетическую часть этой истории. Потому что иначе может возникать 17-й год – когда вышли, победили, а пришла еще более примитивная культура. Она какое-то время использовала предыдущую культуру – футуризм, Малевич, а потом просто превратила это все в такой монолит бессмысленного творения и сотворения миллионов томов литературных, которые сейчас никому не нужны. Я собираю книги, поэтому у меня огромная библиотека и я часто общаюсь с букинистами. И если того же Бродского почти не найти или хорошую Ахматову, вообще Серебряный век – это нужно еще поискать, то вот эта чепуха обычно у букинистов валяется рядом, Союз писателей так называемый – никто не собирается это читать. Это идеологическое, это нужно, чтобы держать эту власть. Она была антиутопия, ей нужна была поддержка – и пришлось тогда забыть массу имен.
Тот же Алексей Толстой – авантюрист, беллетрист, который сначала с Буниным уехал, а потом его так хорошо заманили обратно. Но он был очень вторичный. Алданов, великолепный беллетрист, но был настолько против Советской власти, что его просто вычеркнули. Всем рекомендую почитать Алданова. Алексей Толстой во многом это Алданов, потом Мережковский. Очень много у Алексея Толстого Мережковского. Гениальная Ахматова передала Бродскому жезл, волшебный Грааль Серебряного века. Благодаря ей Серебряный век получил Нобелевскую премию. Бродский во многом состоит из лучшего, что было в Серебряном веке. Когда мы с ним в Нью-Йорке общались, я чувствовал, что меня переводят в какую-то метафизическую волну. Это ощущается реально.
Часто культура требует аскетизма пещерного. Вообще она выбирает состояние, где почти не нужно денег – это культура Монмартра. Культура начинается там, где нет денег, где ты почти не должен зависеть от материального мира.
Нас пригласил хозяин CBGB Хилли Кристалл играть в свой клуб. CBGB, собственно, колыбель всей современной музыки, там начался панк, там начался нью-вейв, гранж. За историю существования клуба там выступили группы и музыканты мирового уровня. В их числе: Патти Смит, Television, Ричард Хэлл, The Cramps, The Voidoids, Blondie, The Ramones, Talking Heads, Agnostic Front, Элвис Костелло, Dead Boys, The Damned, The Dictators, The Jam, Guns N’ Roses, The Police, Sham 69, The Stooges и многие другие.
В культуре очень важна праздность, вообще культура заканчивается праздником. Если культура не заканчивается праздником, то это еще не культура. У тебя должно быть время, ты должен чувствовать себя здесь и сейчас. Ты должен не планировать, не помнить. Ощущение здесь и сейчас очень важно. Разумеется, это момент, где почти денег нет. Деньги были кредитные – ты обеспечиваешь будущее из прошлого. Чем меньше денег, тем больше возможности культуры.
Я жил за самым крупным в Санкт-Петербурге букинистом, и ко мне заходили те, кто покупал книги. Один из них это был Курехин, он был книжный спекулянт. Это благородное занятие, он покупал хорошие книги. Читал огромное количество книг по метафизике, очень много эзотерики. Создавалась такая чашка Петри. Сейчас очень много обсуждают Шредингера, некое состояние неопределенности. Вот перед каждой большой культурой стоит кот, коты, а то и кит Шредингера – когда неопределенность начинает реализовываться.
Ни в одном интервью Вы не рассказывали ни про семью, ни про личное – почему?
На самом деле я постоянно обращаюсь к личной жизни. Я считаю очень важной страницей биографии художника личную жизнь. Как поэт я понимаю, что для меня семья – это весь мир.
А семья – она есть или ее нет?
Она должна быть в каждый момент, она должна меняться. Семья – это социальная структура, которая определяет твое следующее изменение. Как раз у меня было очень много таких знаковых страниц, когда именно взаимодействие поэтической семьи создавало следующую перспективу.
Во многом это приезд в Америку, а до Америки – Ульяна, несколько важных песен, которые потом повлияли на структуру «Оберманекена» – это «Девочка-подросток», это «Город в Солнце». В Нью-Йорке у меня почти сразу появилась girl-friend. Она оказалась экс girl-friend Курта Кобейна. Она училась в знаменитом Hunter College, на скульптора-искусствоведа. Одновременно она танцевала стриптиз – там многие студентки танцуют, это нормально, и до этого еще работала в Моссаде. Собственно говоря, песня «Резидентка Моссада», это почти биографическая история. Когда я играл уже в CBGB, как постоянный резидент клуба, группу Кобейна «Нирвана» – Кристалл не взял туда, а нам предложил сам: давайте будете резидентами моего клуба. Как-то Кобейн просто пришел в CBGB и она представила нас друг другу. Мы приехали – не помню по каким причинам – и была у нас огромная коробка, несколько блоков папирос Герцеговина Флор, это были любимые папиросы Сталина. На тот момент они были, наверное, лучшие папиросы Советского Союза.
Это был подарок, насколько я понимаю.
Это было для себя – мы много курили тогда. Курили «Gauloises». В Питере курили «Беломор», в Москве «Partagas». Но мы решили, что это все для нас не очень подходит, и выбрали для «Оберманекена» «Герцеговину Флор». С этими папиросами приехали туда и курили их, везде, нам нравилось. Можно было вешать топор в клубах этого дыма. Все, даже самые отчаянные панки нью-вейферы в East Village считали, что мы курим какой-то невероятный наркотик. То же самое подумал и Кобейн. Сейчас я давно не курю, считаю, что самое крепкое можно кофе пить. И в результате Кобейн со мной выкуривает такую не трубку мира, а папиросу рок-н-ролла. У него буквально глаза на лоб вылезают. Он говорит – это stuff. Stuff – это на жаргоне то, что набивают. Условно, это крутая трава. Потом мы еще немного поговорили, и он пошел пошатываясь. Я понял, что у него какие-то рецепторы «заякорились» как на самый крутой гашиш и он обалдел от этой сталинской папиросы. Таким образом сталинская папироса влилась в гранж и когда вдруг через полгода «Нирвана» стали суперзвездами, из каждого утюга зазвучала «Smells Like Teen Spirit», я подумал, что, наверное, на эту песню, повлияли папиросы «Герцеговина Флор».
Опять пересечение политики и культуры.
Всегда. Политика как социум. Политика – это некие люди, которые внутри социума пытаются создать свои цели – иногда хорошие, иногда плохие. Когда плохие получаются плохо – тоталитаризм, когда хорошие – условные масоны, просветители.
Я бы все-таки не сказала, что Америка не тоталитарное государство.
Абсолютно нет. Нужно пожить в Нью-Йорке. Понятно, что, когда выезжаешь в провинцию, она может быть очень консервативна. Но опять это консервативность конкретного города. В Нью-Джерси городок, Бродский хорошо описывает:
«Осенний вечер в скромном городке, гордящимся присутствием на карте (топограф был, наверное, в азарте иль с дочкою судьи накоротке)».
Там очень много консервативного, но им совсем не интересно быть тоталитарными. Американская структура – это приезжающие, приносящие свежую кровь. Я жил в Нью-Йорке. Вообще тоталитарная система в-первую очередь прижимает культуру. Ей неинтересно ничего, ей нужно обеспечивать свое существование.
Как любой системе – она должна же за счет чего-то жить.
В Америке есть партии – республиканская и демократическая. От демократической не так давно был Президентом Барак Обама. Ему и его жене нравятся рок-н-ролл. Они сделали одно из лучших чествований Пола Маккартни, Led Zeppelin. Музыка, как всякая культура, имеет код. Код рок-н-ролла – свобода. Когда власть слушает эту музыку, на этот момент она конечно становится либеральнее. На момент Трампа консервативнее. Я могу в любую секунду в Нью-Йорке выйти куда угодно и сказать что угодно. Был такой старый Советский анекдот: встречаются русский и американец. Встретились и заспорили – у кого самая свободная страна. Американец говорит:
– Америка самая свободная страна. Я могу выйти к Белому дому и сказать, что Рейган – дурак. Мне за это ничего не будет! Русский в ответ:
– Ну и, что. Я тоже могу выйти на Красную площадь и сказать, что Рейган – дурак. И мне за это тоже ничего не будет.
Разумеется, Америка сильное государство, сильная бюрократия. Бюрократия всегда консервативна. Она пытается регулировать. Но та степень свободы, которую я чувствовал в Нью-Йорке, ни с чем не сравнима.
А Вы сами когда-нибудь пытались заниматься политикой – создать, допустим, свою партию?
Да, в момент перестройки, как раз выбирался Ельцин на пост Президента России, я создал лигу «Вавилонская башня» – партией нельзя было назвать. У нас были самые доступные лозунги: что заводы мы отдаем рабочим, землю крестьянам, ну дальше мы небо отдаем пилотам, море морякам, женщин – мужчинам, мужчин – женщинам. Это была такая абсолютно вертикальная история. У нас были спонсоры «Конгресс авангардистов», где очень много было молодых людей, которые занимались искусством. У нас уже было много выступлений, даже до Останкино дошли и начали читать программу своей партии на передаче, но на 3-ей или 4-ой минуте передача была закончена по техническим причинам. В Москве вся молодежь была за нас, до всероссийской поддержки нам немного оставалось. Нас начали финансировать, у нас был штаб, печатались листовки, велась политическая деятельность. Сейчас я понимаю, что Жириновский многое взял из моей лиги, но у него утрировано совсем.
А что сейчас с лигой «Вавилонская башня»?
Мы уехали в Америку и никакого продолжения не было – у нас не было задачи заниматься этим дальше. Моя политическая деятельность – она скорее эстетическая деятельность. Каждая большая революция начинается с эстетическая деятельности. Люди должны понять, что вот так правильно, а это неправильно. Это эстетика чистой воды.
Так Вы революционер?
Я эволюционер, конечно. Человек, который занимается эстетикой – он не может быть революционером. Революция – очень жесткая вещь, это на примере Маяковского видно. В общем, я считаю, гениальный молодой поэт, очень хорошего новаторского именно эстетического свойства. Когда ушел в революцию – очень упростился, упростился донельзя.
Чем Вы занимаетесь сейчас?
Сейчас я занимаюсь новым своим альбомом, заканчиваю его. Следующий проект у меня – группа «Браво», новый альбом мы начинаем, Женя Хафтан прислал песни.
Недавно закончил сотрудничество с Британской школой музыки, где занимался преподаванием. Часто у меня проходят открытые лекции на различных площадках Москвы. Сейчас я являюсь профессором Московской школы нового кино.
Автор Квасневская Ольга
